(1) В любое про­из­ве­де­ние ис­кус­ства, без со­мне­ния, вло­же­на душа и серд­це его со­зда­те­ля. (2) В филь­ме или спек­так­ле всё может быть не­на­сто­я­щим, бу­та­фор­ским: стены ком­на­ты, об­ста­нов­ка, вещи, од­на­ко же чув­ства ху­дож­ни­ка, его же­ла­нья, его раз­ду­мья все­гда на­сто­я­щие, под­лин­ные. (3) Они-то как раз и со­став­ля­ют осо­бую силу ис­кус­ства, спо­соб­ную рас­тро­гать и рас­ше­ве­лить са­мо­го сдер­жан­но­го че­ло­ве­ка. (4) Сколь­ко раз вы могли ви­деть, как после окон­ча­ния ки­но­кар­ти­ны вста­ют со своих мест зри­те­ли с ещё не про­сох­ши­ми сле­за­ми на гла­зах! (5) Сколь­ко раз, ве­ро­ят­но, вы и сами за­ли­ва­лись не­удер­жи­мым сме­хом, ни­сколь­ко не сму­ща­ясь тем, что во­круг вас сидят чужие люди.

(6) Мы по­то­му-то и любим ис­кус­ство, что оно за­хва­ты­ва­ет нас, обост­ря­ет наши чув­ства, по­буж­да­ет нас ста­но­вить­ся лучше, за­став­ля­ет стре­мить­ся к свет­лым и бла­го­род­ным целям. (7) По­сти­гая «веч­ное» и «не­пре­взойдённое», мы, кроме того, на­чи­на­ем ве­рить в то, что и в каж­дом из нас за­ло­же­но то пре­крас­ное, к чему зовёт нас ис­кус­ство.

(8) По моему глу­бо­ко­му убеж­де­нию, ис­кус­ство учит и вос­пи­ты­ва­ет не толь­ко зри­те­лей, но и са­мо­го ху­дож­ни­ка, твор­че­ский путь ко­то­ро­го тру­ден и тер­нист и не­ред­ко при­но­сит огор­че­ния и глу­бо­кие разо­ча­ро­ва­ния. (9) Как и во мно­гих дру­гих про­фес­си­ях, ра­бо­та твор­че­ско­го че­ло­ве­ка, без­услов­но, тре­бу­ет от него са­мо­от­вер­жен­но­сти, пол­но­го на­пря­же­ния всех сил. (10) Она за­би­ра­ет всё его время, все силы, но зато (я в этом уве­рен!) даёт ему ощу­ще­ние не­обы­чай­ной пол­но­ты и раз­но­об­ра­зия жизни.

(1) За скри­пу­чим сто­лом в ка­би­не­те, низко на­гнув­шись над кни­гой или пре­па­ра­том, сидит мой ас­си­стент Пётр Иг­на­тье­вич, тру­до­лю­би­вый, скром­ный, но бес­та­лан­ный че­ло­век, лет трид­ца­ти пяти, уже пле­ши­вый и с боль­шим жи­во­том. (2) Ра­бо­та­ет он с утра до ночи, чи­та­ет много, от­лич­но пом­нит всё про­чи­тан­ное  — и в этом от­но­ше­нии он не че­ло­век, а зо­ло­то. (3) В осталь­ном же про­чем  — это ло­мо­вой конь, или, как иначе го­во­рят, учёный-ту­пи­ца. (4) Ха­рак­тер­ные черты ло­мо­во­го коня, от­ли­ча­ю­щие его от та­лан­та, та­ко­вы: кру­го­зор его тесен и огра­ни­чен спе­ци­аль­но­стью; вне своей спе­ци­аль­но­сти он наи­вен, как ребёнок.

(5) Дру­гая черта  — фан­та­сти­че­ская вера в не­по­гре­ши­мость науки и всего того, что пишут немцы. (6) Он уве­рен в самом себе, в своих пре­па­ра­тах, знает цель жизни и со­вер­шен­но не­зна­ком с со­мне­ни­я­ми и разо­ча­ро­ва­ни­я­ми, от ко­то­рых се­де­ют та­лан­ты. (7) Раб­ское по­кло­не­ние ав­то­ри­те­там и от­сут­ствие по­треб­но­сти са­мо­сто­я­тель­но мыс­лить. (8) Раз­убе­дить его в чём-то труд­но, спо­рить с ним не­воз­мож­но.

(9) Бу­дущ­ность его пред­став­ля­ет­ся мне ясно. (10) Воз­мож­но, за всю свою жизнь Пётр Иг­на­тье­вич при­го­то­вит не­сколь­ко сотен пре­па­ра­тов не­обык­но­вен­ной чи­сто­ты, на­пи­шет много сухих, очень при­лич­ных ре­фе­ра­тов, сде­ла­ет около де­ся­ти доб­ро­со­вест­ных пе­ре­во­дов. (11) Но по­ро­ха он не вы­ду­ма­ет. (12) Для по­ро­ха нужны фан­та­зия, изоб­ре­та­тель­ность, уме­ние уга­ды­вать, а у Петра Иг­на­тье­ви­ча нет ни­че­го по­доб­но­го. (13) Ко­ро­че го­во­ря, это не хо­зя­ин в науке, а ра­бот­ник.

(1) За скри­пу­чим сто­лом в ка­би­не­те, низко на­гнув­шись над кни­гой или пре­па­ра­том, сидит мой ас­си­стент Пётр Иг­на­тье­вич, тру­до­лю­би­вый, скром­ный, но бес­та­лан­ный че­ло­век, лет трид­ца­ти пяти, уже пле­ши­вый и с боль­шим жи­во­том. (2) Ра­бо­та­ет он с утра до ночи, чи­та­ет много, от­лич­но пом­нит всё про­чи­тан­ное  — и в этом от­но­ше­нии он не че­ло­век, а зо­ло­то. (3) В осталь­ном же про­чем  — это ло­мо­вой конь, или, как иначе го­во­рят, учёный-ту­пи­ца. (4) Ха­рак­тер­ные черты ло­мо­во­го коня, от­ли­ча­ю­щие его от та­лан­та, та­ко­вы: кру­го­зор его тесен и огра­ни­чен спе­ци­аль­но­стью; вне своей спе­ци­аль­но­сти он наи­вен, как ребёнок.

(5) Дру­гая черта  — фан­та­сти­че­ская вера в не­по­гре­ши­мость науки и всего того, что пишут немцы. (6) Он уве­рен в самом себе, в своих пре­па­ра­тах, знает цель жизни и со­вер­шен­но не­зна­ком с со­мне­ни­я­ми и разо­ча­ро­ва­ни­я­ми, от ко­то­рых се­де­ют та­лан­ты. (7) Раб­ское по­кло­не­ние ав­то­ри­те­там и от­сут­ствие по­треб­но­сти са­мо­сто­я­тель­но мыс­лить. (8) Раз­убе­дить его в чём-то труд­но, спо­рить с ним не­воз­мож­но.

(9) Бу­дущ­ность его пред­став­ля­ет­ся мне ясно. (10) Воз­мож­но, за всю свою жизнь Пётр Иг­на­тье­вич при­го­то­вит не­сколь­ко сотен пре­па­ра­тов не­обык­но­вен­ной чи­сто­ты, на­пи­шет много сухих, очень при­лич­ных ре­фе­ра­тов, сде­ла­ет около де­ся­ти доб­ро­со­вест­ных пе­ре­во­дов. (11) Но по­ро­ха он не вы­ду­ма­ет. (12) Для по­ро­ха нужны фан­та­зия, изоб­ре­та­тель­ность, уме­ние уга­ды­вать, а у Петра Иг­на­тье­ви­ча нет ни­че­го по­доб­но­го. (13) Ко­ро­че го­во­ря, это не хо­зя­ин в науке, а ра­бот­ник.

(1) В любое про­из­ве­де­ние ис­кус­ства, без со­мне­ния, вло­же­на душа и серд­це его со­зда­те­ля. (2) В филь­ме или спек­так­ле всё может быть не­на­сто­я­щим, бу­та­фор­ским: стены ком­на­ты, об­ста­нов­ка, вещи, од­на­ко же чув­ства ху­дож­ни­ка, его же­ла­нья, его раз­ду­мья все­гда на­сто­я­щие, под­лин­ные. (3) Они-то как раз и со­став­ля­ют осо­бую силу ис­кус­ства, спо­соб­ную рас­тро­гать и рас­ше­ве­лить са­мо­го сдер­жан­но­го че­ло­ве­ка. (4) Сколь­ко раз вы могли ви­деть, как после окон­ча­ния ки­но­кар­ти­ны вста­ют со своих мест зри­те­ли с ещё не про­сох­ши­ми сле­за­ми на гла­зах! (5) Сколь­ко раз, ве­ро­ят­но, вы и сами за­ли­ва­лись не­удер­жи­мым сме­хом, ни­сколь­ко не сму­ща­ясь тем, что во­круг вас сидят чужие люди.

(6) Мы по­то­му-то и любим ис­кус­ство, что оно за­хва­ты­ва­ет нас, обост­ря­ет наши чув­ства, по­буж­да­ет нас ста­но­вить­ся лучше, за­став­ля­ет стре­мить­ся к свет­лым и бла­го­род­ным целям. (7) По­сти­гая «веч­ное» и «не­пре­взойдённое», мы, кроме того, на­чи­на­ем ве­рить в то, что и в каж­дом из нас за­ло­же­но то пре­крас­ное, к чему зовёт нас ис­кус­ство.

(8) По моему глу­бо­ко­му убеж­де­нию, ис­кус­ство учит и вос­пи­ты­ва­ет не толь­ко зри­те­лей, но и са­мо­го ху­дож­ни­ка, твор­че­ский путь ко­то­ро­го тру­ден и тер­нист и не­ред­ко при­но­сит огор­че­ния и глу­бо­кие разо­ча­ро­ва­ния. (9) Как и во мно­гих дру­гих про­фес­си­ях, ра­бо­та твор­че­ско­го че­ло­ве­ка, без­услов­но, тре­бу­ет от него са­мо­от­вер­жен­но­сти, пол­но­го на­пря­же­ния всех сил. (10) Она за­би­ра­ет всё его время, все силы, но зато (я в этом уве­рен!) даёт ему ощу­ще­ние не­обы­чай­ной пол­но­ты и раз­но­об­ра­зия жизни.

(1) Пе­ре­до мной были мол­ча­ли­вые горы и тихие леса в осен­ней за­дум­чи­во­сти. (2) Го­речь на­дви­га­ю­ще­го­ся увя­да­ния уга­ды­ва­лась во всём. (3) Речки кру­жи­лись, за­тя­ги­вая в жёлтые петли горы с дре­му­чи­ми ле­са­ми, и ка­за­лось, что в рас­ще­ли­нах, овра­гах и до­ли­нах об­на­жи­лись нервы земли. (4) Всё во­круг было ве­ли­ча­во и спо­кой­но.

(5) Пред­чув­ствие дол­го­го сна та­и­лось в лесах, и шорох об­ле­та­ю­щих ли­стьев уже на­чи­нал усып­лять их, нашёпты­вая об осен­них до­ждях, о глу­бо­ких сне­гах и о весне, ко­то­рую надо долго и тер­пе­ли­во ждать. (6) Оча­ро­ван­ные пе­чаль­ной му­зы­кой осени, об­на­жи­лись леса, роняя ли­стья в свет­лые ручьи, за­сти­ла­ли их зер­ка­ла, чтобы не ви­деть там от­ра­же­ния своей не­при­ят­ной на­го­ты.

(7) Земля на­де­ва­ла шубу из ли­стьев, го­то­ви­лась к зиме, ути­ха­ли звуки на ней, и толь­ко шорох был всюду от листа и шум от речек, на­пол­нен­ных водой бла­го­да­ря часто пе­ре­па­да­ю­щим, но пока не­за­тяж­ным до­ждям.

(8) Но гора, на ко­то­рой мы сто­я­ли, жила вроде бы от­дель­но от всего леса. (9) Она была об­руб­ле­на лет де­сять назад. (10) Во­круг пней рос ря­бин­ник, берёзки. (11) Они за­ни­ма­ли по­лян­ки по­ко­сов, со­еди­ня­ясь меж собой, и, как-то играя, без гру­сти со­ри­ли во­круг ли­стья­ми, жёлтыми, бор­до­вы­ми, ры­жи­ми', а тон­кие ря­бин­ки были с пер­вы­ми двумя-тремя при­горш­ня­ми ягод и по­ка­зы­ва­ли их всем хваст­ли­во, до­вер­чи­во.

(1) Пе­ре­до мной были мол­ча­ли­вые горы и тихие леса в осен­ней за­дум­чи­во­сти. (2) Го­речь на­дви­га­ю­ще­го­ся увя­да­ния уга­ды­ва­лась во всём. (3) Речки кру­жи­лись, за­тя­ги­вая в жёлтые петли горы с дре­му­чи­ми ле­са­ми, и ка­за­лось, что в рас­ще­ли­нах, овра­гах и до­ли­нах об­на­жи­лись нервы земли. (4) Всё во­круг было ве­ли­ча­во и спо­кой­но.

(5) Пред­чув­ствие дол­го­го сна та­и­лось в лесах, и шорох об­ле­та­ю­щих ли­стьев уже на­чи­нал усып­лять их, нашёпты­вая об осен­них до­ждях, о глу­бо­ких сне­гах и о весне, ко­то­рую надо долго и тер­пе­ли­во ждать. (6) Оча­ро­ван­ные пе­чаль­ной му­зы­кой осени, об­на­жи­лись леса, роняя ли­стья в свет­лые ручьи, за­сти­ла­ли их зер­ка­ла, чтобы не ви­деть там от­ра­же­ния своей не­при­ят­ной на­го­ты.

(7) Земля на­де­ва­ла шубу из ли­стьев, го­то­ви­лась к зиме, ути­ха­ли звуки на ней, и толь­ко шорох был всюду от листа и шум от речек, на­пол­нен­ных водой бла­го­да­ря часто пе­ре­па­да­ю­щим, но пока не­за­тяж­ным до­ждям.

(8) Но гора, на ко­то­рой мы сто­я­ли, жила вроде бы от­дель­но от всего леса. (9) Она была об­руб­ле­на лет де­сять назад. (10) Во­круг пней рос ря­бин­ник, берёзки. (11) Они за­ни­ма­ли по­лян­ки по­ко­сов, со­еди­ня­ясь меж собой, и, как-то играя, без гру­сти со­ри­ли во­круг ли­стья­ми, жёлтыми, бор­до­вы­ми, ры­жи­ми', а тон­кие ря­бин­ки были с пер­вы­ми двумя-тремя при­горш­ня­ми ягод и по­ка­зы­ва­ли их всем хваст­ли­во, до­вер­чи­во.

(1) Пе­ре­до мной были мол­ча­ли­вые горы и тихие леса в осен­ней за­дум­чи­во­сти. (2) Го­речь на­дви­га­ю­ще­го­ся увя­да­ния уга­ды­ва­лась во всём. (3) Речки кру­жи­лись, за­тя­ги­вая в жёлтые петли горы с дре­му­чи­ми ле­са­ми, и ка­за­лось, что в рас­ще­ли­нах, овра­гах и до­ли­нах об­на­жи­лись нервы земли. (4) Всё во­круг было ве­ли­ча­во и спо­кой­но.

(5) Пред­чув­ствие дол­го­го сна та­и­лось в лесах, и шорох об­ле­та­ю­щих ли­стьев уже на­чи­нал усып­лять их, нашёпты­вая об осен­них до­ждях, о глу­бо­ких сне­гах и о весне, ко­то­рую надо долго и тер­пе­ли­во ждать. (6) Оча­ро­ван­ные пе­чаль­ной му­зы­кой осени, об­на­жи­лись леса, роняя ли­стья в свет­лые ручьи, за­сти­ла­ли их зер­ка­ла, чтобы не ви­деть там от­ра­же­ния своей не­при­ят­ной на­го­ты.

(7) Земля на­де­ва­ла шубу из ли­стьев, го­то­ви­лась к зиме, ути­ха­ли звуки на ней, и толь­ко шорох был всюду от листа и шум от речек, на­пол­нен­ных водой бла­го­да­ря часто пе­ре­па­да­ю­щим, но пока не­за­тяж­ным до­ждям.

(8) Но гора, на ко­то­рой мы сто­я­ли, жила вроде бы от­дель­но от всего леса. (9) Она была об­руб­ле­на лет де­сять назад. (10) Во­круг пней рос ря­бин­ник, берёзки. (11) Они за­ни­ма­ли по­лян­ки по­ко­сов, со­еди­ня­ясь меж собой, и, как-то играя, без гру­сти со­ри­ли во­круг ли­стья­ми, жёлтыми, бор­до­вы­ми, ры­жи­ми', а тон­кие ря­бин­ки были с пер­вы­ми двумя-тремя при­горш­ня­ми ягод и по­ка­зы­ва­ли их всем хваст­ли­во, до­вер­чи­во.

(1) Пе­ре­до мной были мол­ча­ли­вые горы и тихие леса в осен­ней за­дум­чи­во­сти. (2) Го­речь на­дви­га­ю­ще­го­ся увя­да­ния уга­ды­ва­лась во всём. (3) Речки кру­жи­лись, за­тя­ги­вая в жёлтые петли горы с дре­му­чи­ми ле­са­ми, и ка­за­лось, что в рас­ще­ли­нах, овра­гах и до­ли­нах об­на­жи­лись нервы земли. (4) Всё во­круг было ве­ли­ча­во и спо­кой­но.

(5) Пред­чув­ствие дол­го­го сна та­и­лось в лесах, и шорох об­ле­та­ю­щих ли­стьев уже на­чи­нал усып­лять их, нашёпты­вая об осен­них до­ждях, о глу­бо­ких сне­гах и о весне, ко­то­рую надо долго и тер­пе­ли­во ждать. (6) Оча­ро­ван­ные пе­чаль­ной му­зы­кой осени, об­на­жи­лись леса, роняя ли­стья в свет­лые ручьи, за­сти­ла­ли их зер­ка­ла, чтобы не ви­деть там от­ра­же­ния своей не­при­ят­ной на­го­ты.

(7) Земля на­де­ва­ла шубу из ли­стьев, го­то­ви­лась к зиме, ути­ха­ли звуки на ней, и толь­ко шорох был всюду от листа и шум от речек, на­пол­нен­ных водой бла­го­да­ря часто пе­ре­па­да­ю­щим, но пока не­за­тяж­ным до­ждям.

(8) Но гора, на ко­то­рой мы сто­я­ли, жила вроде бы от­дель­но от всего леса. (9) Она была об­руб­ле­на лет де­сять назад. (10) Во­круг пней рос ря­бин­ник, берёзки. (11) Они за­ни­ма­ли по­лян­ки по­ко­сов, со­еди­ня­ясь меж собой, и, как-то играя, без гру­сти со­ри­ли во­круг ли­стья­ми, жёлтыми, бор­до­вы­ми, ры­жи­ми', а тон­кие ря­бин­ки были с пер­вы­ми двумя-тремя при­горш­ня­ми ягод и по­ка­зы­ва­ли их всем хваст­ли­во, до­вер­чи­во.

(1) За скри­пу­чим сто­лом в ка­би­не­те, низко на­гнув­шись над кни­гой или пре­па­ра­том, сидит мой ас­си­стент Пётр Иг­на­тье­вич, тру­до­лю­би­вый, скром­ный, но бес­та­лан­ный че­ло­век, лет трид­ца­ти пяти, уже пле­ши­вый и с боль­шим жи­во­том. (2) Ра­бо­та­ет он с утра до ночи, чи­та­ет много, от­лич­но пом­нит всё про­чи­тан­ное  — и в этом от­но­ше­нии он не че­ло­век, а зо­ло­то. (3) В осталь­ном же про­чем  — это ло­мо­вой конь, или, как иначе го­во­рят, учёный-ту­пи­ца. (4) Ха­рак­тер­ные черты ло­мо­во­го коня, от­ли­ча­ю­щие его от та­лан­та, та­ко­вы: кру­го­зор его тесен и огра­ни­чен спе­ци­аль­но­стью; вне своей спе­ци­аль­но­сти он наи­вен, как ребёнок.

(5) Дру­гая черта  — фан­та­сти­че­ская вера в не­по­гре­ши­мость науки и всего того, что пишут немцы. (6) Он уве­рен в самом себе, в своих пре­па­ра­тах, знает цель жизни и со­вер­шен­но не­зна­ком с со­мне­ни­я­ми и разо­ча­ро­ва­ни­я­ми, от ко­то­рых се­де­ют та­лан­ты. (7) Раб­ское по­кло­не­ние ав­то­ри­те­там и от­сут­ствие по­треб­но­сти са­мо­сто­я­тель­но мыс­лить. (8) Раз­убе­дить его в чём-то труд­но, спо­рить с ним не­воз­мож­но.

(9) Бу­дущ­ность его пред­став­ля­ет­ся мне ясно. (10) Воз­мож­но, за всю свою жизнь Пётр Иг­на­тье­вич при­го­то­вит не­сколь­ко сотен пре­па­ра­тов не­обык­но­вен­ной чи­сто­ты, на­пи­шет много сухих, очень при­лич­ных ре­фе­ра­тов, сде­ла­ет около де­ся­ти доб­ро­со­вест­ных пе­ре­во­дов. (11) Но по­ро­ха он не вы­ду­ма­ет. (12) Для по­ро­ха нужны фан­та­зия, изоб­ре­та­тель­ность, уме­ние уга­ды­вать, а у Петра Иг­на­тье­ви­ча нет ни­че­го по­доб­но­го. (13) Ко­ро­че го­во­ря, это не хо­зя­ин в науке, а ра­бот­ник.

(1) За скри­пу­чим сто­лом в ка­би­не­те, низко на­гнув­шись над кни­гой или пре­па­ра­том, сидит мой ас­си­стент Пётр Иг­на­тье­вич, тру­до­лю­би­вый, скром­ный, но бес­та­лан­ный че­ло­век, лет трид­ца­ти пяти, уже пле­ши­вый и с боль­шим жи­во­том. (2) Ра­бо­та­ет он с утра до ночи, чи­та­ет много, от­лич­но пом­нит всё про­чи­тан­ное  — и в этом от­но­ше­нии он не че­ло­век, а зо­ло­то. (3) В осталь­ном же про­чем  — это ло­мо­вой конь, или, как иначе го­во­рят, учёный-ту­пи­ца. (4) Ха­рак­тер­ные черты ло­мо­во­го коня, от­ли­ча­ю­щие его от та­лан­та, та­ко­вы: кру­го­зор его тесен и огра­ни­чен спе­ци­аль­но­стью; вне своей спе­ци­аль­но­сти он наи­вен, как ребёнок.

(5) Дру­гая черта  — фан­та­сти­че­ская вера в не­по­гре­ши­мость науки и всего того, что пишут немцы. (6) Он уве­рен в самом себе, в своих пре­па­ра­тах, знает цель жизни и со­вер­шен­но не­зна­ком с со­мне­ни­я­ми и разо­ча­ро­ва­ни­я­ми, от ко­то­рых се­де­ют та­лан­ты. (7) Раб­ское по­кло­не­ние ав­то­ри­те­там и от­сут­ствие по­треб­но­сти са­мо­сто­я­тель­но мыс­лить. (8) Раз­убе­дить его в чём-то труд­но, спо­рить с ним не­воз­мож­но.

(9) Бу­дущ­ность его пред­став­ля­ет­ся мне ясно. (10) Воз­мож­но, за всю свою жизнь Пётр Иг­на­тье­вич при­го­то­вит не­сколь­ко сотен пре­па­ра­тов не­обык­но­вен­ной чи­сто­ты, на­пи­шет много сухих, очень при­лич­ных ре­фе­ра­тов, сде­ла­ет около де­ся­ти доб­ро­со­вест­ных пе­ре­во­дов. (11) Но по­ро­ха он не вы­ду­ма­ет. (12) Для по­ро­ха нужны фан­та­зия, изоб­ре­та­тель­ность, уме­ние уга­ды­вать, а у Петра Иг­на­тье­ви­ча нет ни­че­го по­доб­но­го. (13) Ко­ро­че го­во­ря, это не хо­зя­ин в науке, а ра­бот­ник.

(1) За скри­пу­чим сто­лом в ка­би­не­те, низко на­гнув­шись над кни­гой или пре­па­ра­том, сидит мой ас­си­стент Пётр Иг­на­тье­вич, тру­до­лю­би­вый, скром­ный, но бес­та­лан­ный че­ло­век, лет трид­ца­ти пяти, уже пле­ши­вый и с боль­шим жи­во­том. (2) Ра­бо­та­ет он с утра до ночи, чи­та­ет много, от­лич­но пом­нит всё про­чи­тан­ное  — и в этом от­но­ше­нии он не че­ло­век, а зо­ло­то. (3) В осталь­ном же про­чем  — это ло­мо­вой конь, или, как иначе го­во­рят, учёный-ту­пи­ца. (4) Ха­рак­тер­ные черты ло­мо­во­го коня, от­ли­ча­ю­щие его от та­лан­та, та­ко­вы: кру­го­зор его тесен и огра­ни­чен спе­ци­аль­но­стью; вне своей спе­ци­аль­но­сти он наи­вен, как ребёнок.

(5) Дру­гая черта  — фан­та­сти­че­ская вера в не­по­гре­ши­мость науки и всего того, что пишут немцы. (6) Он уве­рен в самом себе, в своих пре­па­ра­тах, знает цель жизни и со­вер­шен­но не­зна­ком с со­мне­ни­я­ми и разо­ча­ро­ва­ни­я­ми, от ко­то­рых се­де­ют та­лан­ты. (7) Раб­ское по­кло­не­ние ав­то­ри­те­там и от­сут­ствие по­треб­но­сти са­мо­сто­я­тель­но мыс­лить. (8) Раз­убе­дить его в чём-то труд­но, спо­рить с ним не­воз­мож­но.

(9) Бу­дущ­ность его пред­став­ля­ет­ся мне ясно. (10) Воз­мож­но, за всю свою жизнь Пётр Иг­на­тье­вич при­го­то­вит не­сколь­ко сотен пре­па­ра­тов не­обык­но­вен­ной чи­сто­ты, на­пи­шет много сухих, очень при­лич­ных ре­фе­ра­тов, сде­ла­ет около де­ся­ти доб­ро­со­вест­ных пе­ре­во­дов. (11) Но по­ро­ха он не вы­ду­ма­ет. (12) Для по­ро­ха нужны фан­та­зия, изоб­ре­та­тель­ность, уме­ние уга­ды­вать, а у Петра Иг­на­тье­ви­ча нет ни­че­го по­доб­но­го. (13) Ко­ро­че го­во­ря, это не хо­зя­ин в науке, а ра­бот­ник.

(1)  Лю­бовь япон­цев к пре­крас­но­му ко­ре­нит­ся в их любви к при­ро­де. (2)  Нужно хотя бы раз уви­деть ост­ро­ва Япо­нии, чтобы по­нять, по­че­му на­се­ля­ю­щий их народ обо­жеств­ля­ет род­ную при­ро­ду.

(3)  Япо­ния  — это стра­на зелёных гор и мор­ских за­ли­вов, су­мрач­ных вул­ка­ни­че­ских озёр и зер­каль­ных мо­за­ик ри­со­вых полей. (4)  Ланд­шаф­ты Япо­нии со­став­ле(н/нн)ы из мяг­ких тонов, при­глушённых влаж­но­стью воз­ду­ха. (5)  Эту сдер­жан­ную гамму вре­мен­но на­ру­ша­ют лишь какие-ни­будь се­зон­ные крас­ки. (6)  На­при­мер, ве­сен­нее цве­те­ние аза­лий или пла­ме­не­ю­щие к осени ли­стья клёнов.

(7)  Мус­сон­ные ветры и тёплое мор­ское те­че­ние сде­ла­ли Япо­нию стра­ной уди­ви­тель­но­го кли­ма­та, где весна, лето, осень и зима сме­ня­ют друг друга на ред­кость пунк­ту­аль­но. (8)  Япон­цы на­хо­дят ра­дость в том, чтобы под­чи­нять при­род­но­му ка­лен­да­рю ритм своей жизни. (9)  Они ста­ра­ют­ся есть опре­делённую пищу, но­сить опре­делённую одеж­ду, при­да­вать долж­ный облик сво­е­му жи­ли­щу. (10)  Они любят при­уро­чи­вать се­мей­ные тор­же­ства к важ­ным при­род­ным яв­ле­ни­ям: цве­те­нию са­ку­ры или осен­не­му пол­но­лу­нию.

(11) Пред­ме­том вос­хи­ще­ния может быть всё, что служ..т окном в бес­ко­неч­ное раз­но­об­ра­зие мира: тра­вин­ка, на ко­то­рой обос­но­вал­ся куз­не­чик, или при­чуд­ли­во изо­гну­тый ко­рень. (12)  Из­дав­на для япон­цев ха­рак­тер­но стрем­ле­ние жить в со­гла­сии с при­ро­дой.

(1)  Лю­бовь япон­цев к пре­крас­но­му ко­ре­нит­ся в их любви к при­ро­де. (2)  Нужно хотя бы раз уви­деть ост­ро­ва Япо­нии, чтобы по­нять, по­че­му на­се­ля­ю­щий их народ обо­жеств­ля­ет род­ную при­ро­ду.

(3)  Япо­ния  — это стра­на зелёных гор и мор­ских за­ли­вов, су­мрач­ных вул­ка­ни­че­ских озёр и зер­каль­ных мо­за­ик ри­со­вых полей. (4)  Ланд­шаф­ты Япо­нии со­став­ле(н/нн)ы из мяг­ких тонов, при­глушённых влаж­но­стью воз­ду­ха. (5)  Эту сдер­жан­ную гамму вре­мен­но на­ру­ша­ют лишь какие-ни­будь се­зон­ные крас­ки. (6)  На­при­мер, ве­сен­нее цве­те­ние аза­лий или пла­ме­не­ю­щие к осени ли­стья клёнов.

(7)  Мус­сон­ные ветры и тёплое мор­ское те­че­ние сде­ла­ли Япо­нию стра­ной уди­ви­тель­но­го кли­ма­та, где весна, лето, осень и зима сме­ня­ют друг друга на ред­кость пунк­ту­аль­но. (8)  Япон­цы на­хо­дят ра­дость в том, чтобы под­чи­нять при­род­но­му ка­лен­да­рю ритм своей жизни. (9)  Они ста­ра­ют­ся есть опре­делённую пищу, но­сить опре­делённую одеж­ду, при­да­вать долж­ный облик сво­е­му жи­ли­щу. (10)  Они любят при­уро­чи­вать се­мей­ные тор­же­ства к важ­ным при­род­ным яв­ле­ни­ям: цве­те­нию са­ку­ры или осен­не­му пол­но­лу­нию.

(11) Пред­ме­том вос­хи­ще­ния может быть всё, что служ..т окном в бес­ко­неч­ное раз­но­об­ра­зие мира: тра­вин­ка, на ко­то­рой обос­но­вал­ся куз­не­чик, или при­чуд­ли­во изо­гну­тый ко­рень. (12)  Из­дав­на для япон­цев ха­рак­тер­но стрем­ле­ние жить в со­гла­сии с при­ро­дой.